Впечатления от фильма "28 Панфиловцев" (в широком прокате с 24 ноября 2016 года, чт) плюс ссылки на книги о 316-ой стрелковой дивизии с цитатами из них (Александр Бек "Волоколамское шоссе" и Момыш-Улы Баурджан "За нами Москва. Записки офицера")
- Подробности
- Рубрика: Восстановление исторической справедливости
- Опубликовано 22.11.2016 09:31
- Автор: konkret22
- Просмотров: 4284
Рекомендуем после просмотра (а лучше и до просмотра, а потом ещё и после) фильма "28 Панфиловцев" прочитать книги о 316-ой стрелковой дивизии под руководством генерал-майора Панфилова Ивана Васильевича (с 17 ноября 1941 года дивизия получила наименование 8-й гвардейской, прославленной тяжёлыми оборонительными боями на Волоколамском направлении. Дивизия И.В. Панфилова была в составе 16-ой армии под руководством генерал-лейтенанта Рокоссовского Константина Константиновича).
1-ая книга) Бек Александр "Волоколамское шоссе" (скачать её можно здесь: http://royallib.com/book/bek_aleksandr/volokolamskoe_shosse.html или в формате djvu (14.7 МБ) по ссылке: Бек А.А. — Волоколамское шоссе [1965, DjVu, RUS]
2-ая книга) Момыш-Улы Баурджан "За нами Москва. Записки офицера" (скачать её можно здесь: http://royallib.com/book/momishuli_baurdgan/za_nami_moskva_zapiski_ofitsera.html или в формате djvu (8.7 МБ) по ссылке: Момыш-Улы Баурджан — За нами Москва. Записки офицера [1988, DjVu, RUS]
Справка: 316-ая стрелковая дивизия была сформирована в июле-августе 1941 года в Алма-Ате в составе управления 1073-го, 1075-го и 1077-го стрелковых и 857-го артиллерийского полков. Командир — генерал-майор Иван Васильевич Панфилов.
Национальный состав 316-ой стрелковой дивизии (в %): 67% — русские, 11% — казахи, 11% — кыргызы, 8% — украинцы, остальные 3 процента — это представители других национальностей Советского Союза.
Генерал-полковник Эрих Гепнер, командовавший 4-й танковой группой, чьи ударные силы потерпели поражение в боях с 8-й гвардейской дивизией, называет её в своих донесениях командующему группой армий «Центр» Федору фон Боку — «дикой дивизией, воюющей в нарушение всех уставов и правил ведения боя, солдаты которой не сдаются в плен, чрезвычайно фанатичны и не боятся смерти».
Александр Бек "Волоколамское шоссе" — М.: Художественная Литература, 1965
Цитаты:
-------------------------------------------------------------
"... Конечно, не мне, командиру батальона, излагать общую оперативную обстановку под Москвой или хотя бы лишь на Волоколамском направлении.
Однако, нарушая в данном случае это наше правило, скажу очень кратко. Просматривая впоследствии документы о боевом пути панфиловцев, отобранные для музея, я прочел некоторые оперативные сводки штаба армии Рокоссовского, оборонявшей район Волоколамска. Сводка за двадцать второе октября гласила: «Сегодня к вечеру противник закончил сосредоточение главной группировки на левом фланге нашей армии и вспомогательной группировки против центра армии».
Против центра армии… В те дни на этом участке был наш батальон и два соседних с приданной нам артиллерией ..."
"... «Умом надо воевать», — говорил Панфилов.
Вспоминалось каждое слово, сказанное Панфиловым в нашу последнюю встречу:
«…Противника мы нашей ниткой не удержим».
«…Будьте готовы быстро свернуться, быстро передвинуться».
«…Действовать так, чтобы везде, где бы он ни прорвался, перед ним на дорогах оказались наши войска».
Вспомнилась панфиловская спираль-пружина.
Ведь при встрече у капитана Шилова Панфилов вводил меня в свои мысли. Он хотел, чтобы я, комбат, уяснил его, командира дивизии, оперативный план; хотел, чтобы в меняющейся боевой обстановке, среди сотрясений и толчков битвы, я действовал с умом, понимал, угадывал — здесь уместно это слово, — чего ждет от меня тот, кто управляет боем. ..."
"... Победа куется до боя — этому учил Панфилов. Это, как и многое другое, я воспринял от него.
Но что я тут сделал до боя? Встретил бегляков и повел наудалую. И все. И победил. Вам известны мои убеждения, мои офицерские верования. «Легкие победы не льстят сердца русского», — говорил Суворов.
Ползали тягостные думы. Ну, перебили полторы-две сотни немцев. А дальше? Ведь мы по-прежнему в кольце, по-прежнему одиноки среди прорвы врагов. ..."
"... Несколько дней назад, шестнадцатого октября, сгруппировав ударный кулак, немцы устремились к этой дороге, рассчитывая одним броском проломить нашу оборону и затем с ходу на танках, грузовиках и мотоциклетах ворваться по Волоколамскому шоссе в Москву. Отброшенные у совхоза Булычево, задержанные в последующие дни на других рубежах, они, зная малые силы противостоящих им на этом участке войск, не хотели верить неудаче. Им казалось: еще усилие, еще бросок — и преграда будет прорвана, откроется дорога на Москву — асфальт Волоколамского шоссе. Наши части, дерущиеся на дороге, отходили. Но назавтра те же полки, те же батальоны вновь вставали на пути врага, вновь вынуждали его вести долгий, затяжной бой. Немцы всякий раз думали: это последнее сопротивление, последний бой, — и они упрямо ломились, не желая отказываться от избранного направления. Волоколамское шоссе по-прежнему оставалось осью их главного удара. ..."
"... Я рассказал про двадцать третье октября, про то, как батальон оказался в окружении.
Отодвинув стакан, Панфилов слушал слегка склонившись ко мне, вглядываясь в меня, будто различая в моих словах что-то большее, чем сам я вкладывал в них.
Мой доклад прояснял для Панфилова некоторые детали битвы, которая длилась и сейчас, перейдя в следующий тур. Ему, быть может, лишь теперь стало полностью понятно, почему в какой-то момент, двое суток назад, он, управляя напряженным боем, почувствовал, как вдруг ослабел нажим врага, вдруг вздохнулось легче. Тогда, в этот час, далеко от Волоколамска, далеко от своих, вступили в дело наши пушки, наш батальон, отрезанный у скрещения дорог. Колонны врага были рассечены; главная дорога преграждена; удар смягчен — немцам на некоторое время нечем было наращивать наступление, нечем подпирать.
Это казалось счастливой случайностью борьбы. Но сегодняшнюю случайность Панфилов завтра применял как обдуманный, осознанный тактический прием. В этом мне довелось убедиться несколько дней спустя, когда, в новой обстановке, Панфилов ставил мне боевую задачу. Да, его войска были его академией. ..."
"... Солдат — это символ дисциплины. Сумеете ли вы передать это в книге: несвобода ради свободы?
Однако формулировки, которые он сейчас находил, его, видимо, не удовлетворяли.
— Мы с вами, — продолжал он, — слишком малы, чтобы разговаривать с человечеством. Но всё-таки дерзнём. Мир хочет знать, кто мы такие. Восток и Запад спрашивают: кто ты такой, советский человек? Мы об этом сказали на войне. Сказали не этим болтливым языком, которому нипочем солгать, а языком дисциплины, языком боя, языком огня. Никогда мы так красноречиво о себе не говорили, как на полях войны, на полях боя… Вернемся же под Волоколамск… Идем, идем… ..."
"... Когда я описал, как смотрел в бинокль на ворвавшиеся в Волоколамск немецкие танки и пехоту, Панфилов спросил:
— А в котором часу, товарищ Момыш-Улы, вы это видели?
— Приблизительно в час дня.
Панфилов засмеялся:
— Как раз тогда я решил побриться. Обстановочка, товарищ Момыш-Улы, была та… Следовало, — Панфилов мотнул куда-то в сторону стриженной по-солдатски седоватой головой, вновь подмигнул мне, — следовало успокоить мою штабную публику. Вызвал парикмахера. А на улице трах-тарарах… Парикмахер бросил бритву, кисточку, сбежал. Я кричу: «Товарищ Дорфман, парикмахер сбежал, добривайте, окажите милость…» И ничего, еще часика три там продержались.
— Товарищ генерал, вы не бережетесь.
— Ничего… Поспешишь — противника насмешишь… Но продолжайте, продолжайте, товарищ Момыш-Улы.
Я рассказал, как случайность боя загнала немца в огневую ловушку. Панфилов заинтересованно слушал, попросил показать на карте позиции батальона, путь немцев, лощину, где мы учинили им побоище. ..."
"... — Сегодня, товарищ Момыш-Улы, нам никто не помешает. Спокойно побеседуем втроем. Располагайтесь поудобней. Мы вас послушаем.
Я невольно оглянулся. «Побеседуем втроем. Мы вас послушаем». Кто это — мы? Кроме Панфилова, в комнате не было никого.
— Мы, мы, — повторил Панфилов. — Я и моя карта. Ей тоже полезно вас послушать. Взгляните на нее, отвесьте ей поклон.
Я подошел к раскинутой на столе карте. Взглянул — и невольно отшатнулся. То, что сказала мне карта, совершенно не вязалось с довольным видом генерала.
Как и несколько дней назад, когда я был у Панфилова, меня поразила картина взломанного, раздробленного фронта. Там и сям пролегли словно бы разрозненные красные ощетиненные дуги, ромбики, кружки, обозначавшие наши боевые части. Просветы, разрывы между ними достигали километра и более. Эти просветы были открыты для противника.
Обернувшись, я встревоженно посмотрел на Панфилова. Он улыбался — от узеньких глаз бежали гусиные лапки.
— Товарищ генерал, я не пойму… Где же наш фронт?
— Это и есть наш фронт, товарищ Момыш-Улы.
— Но ведь тут… Где тут наша линия?
Замечу, что в те времена фронт мне всегда представлялся линией.
— Линия? — Панфилов засмеялся. Чуть ли не впервые в дни битвы под Москвой я услышал его смех. — А зачем нам линия? Думайте, товарищ Момыш-Улы, за противника. Всмотритесь: это опорные точки, узелки нашей обороны. Промежутки простреливаются. Здесь он не полезет. А полезет — пусть! Ни машин, ни орудий не протащит.
Придвинув мне стул, Панфилов не удержался, чтобы не полюбоваться картой.
— Вчера, товарищ Момыш-Улы, приезжал Рокоссовский, все это одобрил. Знаете, товарищ Рокоссовский считается со мной…
Таково было невинное хвастовство нашего генерала.
В комнате запищал телефон. Панфилов взял трубку.
— Здравствуйте… Да, да, узнал. Как не узнать!
Очевидно, Панфилов услышал слова одобрения.
— Благодарю вас… Служу Советскому Союзу! ..."
"... Закончив этот краткий разговор, Панфилов вернулся ко мне.
— Не буду от вас, товарищ Момыш-Улы, скрывать. Тянут меня, раба божьего, к Иисусу: почему был сдан Волоколамск? Создана специальная комиссия. Пишем объяснение: авось гроза минует. — Он помолчал, вопросительно на меня взглянул. — Как вы думаете, товарищ Момыш-Улы? Пронесет грозу?
— Уверен в этом, товарищ генерал.
— Гм… Благодарю на добром слове.
Мне вновь показалось, что в тоне генерала прозвучала насмешливая нотка. Однако Панфилов стал серьезным.
— Разберемся же, товарищ Момыш-Улы, что сказали вам эти несколько дней.
Однажды мне уже пришлось слышать от Панфилова: «Разве война не требует разбора? Мои войска — это моя академия. Ваш батальон — ваша академия». ..."
"... Отпустив Дорфмана, Панфилов обратился ко мне:
— Видите, товарищ Момыш-Улы, даем бой нашему уставу. Ведь уставы создает война, опыт войны. Существующий устав отразил опыт прошлых войн. Новая война его ломает. В ходе боев его ломают доведенные до крайности, до отчаяния командиры. Вы сами, товарищ Момыш-Улы, его ломали…
Панфилов приостановился, глядя на меня, давая мне возможность вставить слово, возразить, но я по-прежнему лишь слушал.
— Ломали, а потом докладывали об этом мне. Я докладывал командующему армией. Он докладывал выше… Таким образом, прежде чем новый устав выкристаллизуется, прежде чем он будет подписан, тысячи командиров уже создают в боях этот новый устав.
Подойдя к ошеломившей меня сегодня карте, Панфилов опять стал ее разглядывать.
— Гм… Гм… Да, сопротивляемся малыми силенками. Теперь смогу их подкрепить. Слава богу, воскрес ваш батальон. ..."
"... Я видел, что Панфилов доволен.
— Под селом Новлянское, — проговорил он, — у вас спиралил взвод, а теперь вам придется пружинить батальоном. Сначала вы будете сзади, а потом окажетесь впереди всех войск. Как, где, когда это произойдет — не знаю. Но понимать друг друга — это для нас, товарищ Момыш-Улы, самое главное. Понимать с одного слова! А иногда даже и без слов…
Я понимал генерала. Он жил, горел своей идеей — нового оборонительного построения, нового боевого порядка, — опять и опять возвращался к ней. Как назвать это состояние? В одной книге я встретил выражение: неотступное думание. Лучше, пожалуй, и не скажешь. Военачальник-творец непрестанно прикидывает, примеривает в уме все варианты, все возможности предстоящего боя. Как поступить, если бой сложится так? Что предпринять, если дело обернется эдак? Вот почему такой командир сам все дотошно, досконально проверяет, настойчиво, даже назойливо возвращается к тому, о чем уже не раз говорил с подчиненным. То, что для тебя является его заданием, он уже пережил, выносил. И радуется, если встречает понимание.
Однако порой нить мыслей генерала ускользала от меня. ..."
"... Генерал лукаво прищурился. Мне вспомнился его рассказ о том, как немецкие танки, ворвавшиеся в Волоколамск, приблизились к штабу дивизии. «Обстановочка, товарищ Момыш-Улы, была та»… Следовало успокоить мою штабную публику. Решил побриться, вызвал парикмахера. А на улице грохот, пальба… Парикмахер бросил бритву, кисточку, сбежал… Но ничего, еще часика три там продержались». ..."
"... Вот он живо повернулся ко мне, заглянул в глаза.
— Признавайтесь, ведь у вас вертится на языке вопрос: а Волоколамск?
Он угадал. Я подтвердил, что действительно вспоминаю потерю Волоколамска. Там резерв Панфилова, мой батальон, был отвлечен в сторону, не оказался на пути главного удара немцев.
— Почему же, товарищ Момыш-Улы, это случилось? Почему вашего генерала провели?
Он с интересом ждал моего ответа.
— Был прорван фронт, товарищ генерал.
— Да, линия фронта. Мы с вами уже об этом толковали. Гипноз линии, прежней линейной тактики. С этим всерьез надо разделаться. Не только мне, но и вам, и вам, товарищ Момыш-Улы. Вы меня поняли?
Он снова взглянул на карту. Его рука потянулась к стриженным по-солдатски, изрядно тронутым сединой волосам, он почесал в затылке.
— Конечно, всякое может случиться. Один ваш батальон, товарищ Момыш-Улы, заменяет мне пять батальонов. В уставе этого мы не найдем.
Он посмотрел на красную книжечку устава, вновь ее взял, перелистал.
— Не найдем, товарищ Момыш-Улы. Война в ее реальности не записана в уставе. Хотя… Э, хорошо сказано!
Карандашом, двумя чертами на полях, Панфилов отметил несколько строк. И прочитал вслух:
— «Упрека заслуживает не тот, кто в стремлении уничтожить врага не достиг цели, а тот, кто боясь ответственности, остался в бездействии и не использовал в нужный момент всех сил и средств для достижения победы».
Подумав, он продолжал:
— Придет время, когда немцы будут перенимать наш опыт отступательных боев, приемы, которые мы вырабатывали. Но вот этому… — Панфилов еще раз провел на полях карандашом, — этому гитлеровская машина не научится. Педантичное исполнение — это ее заповедь. Лучше остаться в бездействии, чем проявить инициативу. А мы…
С воли донесся конский топот. По-видимому, кошевка генерала вернулась. Панфилов, взглянув в окно, докончил фразу:
— …мы выросли в традициях инициативы. Для нас инициатива — это… — он повертел пальцами, подыскивая слово, — это… Ну, вы меня понимаете! ..."
"... Он вновь погладил подбородок, застегнул воротник кителя, встал. Я тоже поднялся.
— Одним словом, победа куется… — Генерал прищурился. — До бритья. До первого касания бритвы. Вы меня понимаете?
Разумеется, я понимал: о чем бы он ни заговорил, его мысль возвращалась к предстоящему сражению. Неотступное размышление, вынашивание идеи боя — иных слов не подберешь, чтобы выразить состояние Панфилова. ..."
"... Вспомнилось, как генерал с нами занимался, с какой настойчивостью добивался понимания будущей нашей задачи. Вот и пришел её черед.
Теперь Панфилов повторял то, о чем говорил и со мной наедине и на занятиях:
— Промежутки пусть вас не беспокоят. Каждая рота должна быть готова вести бой в окружении. А управление…
Он выжидающе посмотрел на меня.
— Управление — уяснение задачи, — сказал я.
— Вот, вот… По всей вероятности, он начнет завтра с утра и попытается с маху выйти на шоссе, в тылы дивизии. Мы постараемся, чтобы он увяз… Вы должны, товарищ Момыш-Улы, продержаться четыре дня.
Он по пальцам перечислил эти дни:
— Шестнадцатое. Первые сутки. Они будут для вас легкими. Семнадцатое. Уже придется вам тяжеловато. Восемнадцатое. Вы останетесь в окружении. Девятнадцатое… — Он помедлил, не дал никакой характеристики этому дню. — Да, и девятнадцатое. Надо, товарищ Момыш-Улы, удержаться до двадцатого.
Он не спросил: «Вы меня поняли?», но я понял, все понял. Наверное, он это прочел в моем взгляде.
— Вам, товарищ Момыш-Улы, вашему батальону, будет тяжело. Очень тяжело.
Видно, ему непросто дались эти слова. Если бы я не понял задачу, он их не мог бы выговорить. Он был искренен со мной. Не обещал поддерживать, выручить, ничего не обещал. И считал нужным сказать все до конца. Я молча стоял перед ним. Сумеете ли вы передать в повести эту минуту? Сумеете ли найти тон — тон, который окрашивал слова генерала, прозвучавшие так сурово и так нежно? ..."
"... Но кому она будет нужна, моя честь, если не исполню долг — мой последний единственный долг: удержаться до двадцатого… Не удержусь! Сейчас мне это ясно. Не сохраню людей, ничего не сохраню! Вновь, не в первый уже раз тут, на полях Подмосковья, припомнилось, как однажды вечером в Алма-Ате Панфилов мне сказал: «Умереть с батальоном? Сумейте-ка принять десять боев, двадцать боев, тридцать боев и сохранить батальон!» Но позавчера он, наш генерал, выговорил: «Вам будет тяжело. Очень тяжело». Выговорил, когда почувствовал, что я понял задачу. Товарищ генерал, как же мне быть, на что решиться? Я же не выполню, не выполню задачу! ..."
"... На столе среди прочих бумаг лежала красная книжка устава. Я машинально взял ее, раскрыл. И вдруг увидел на полях пометку Панфилова, три черточки карандашом. Прочитал отмеченные строки: «Упрека заслуживает не тот, кто в стремлении уничтожить врага не достиг цели, а тот, кто, боясь ответственности, остался в бездействии и не использовал в нужный момент всех сил и средств для достижения победы».
Прочел, положил книжку. Это был миг решения. ..."
"... Рахимов продолжал сообщать мне обо всем, что видел: и о противнике, и о нашем стане у моста.
Немцы заняли поселок. Разошлись по домам. И немедленно начался разгул завоевателей. Сейчас Рахимову воочию предстало правило гитлеровской армии, правило, о котором мы слышали, читали: возьмешь населенный пункт — все хорошие вещи твои, все молодые женщины твои! Немцу-солдату, захватившему деревню, предоставлено право разбоя.
Часть жителей не покинула поселок, не ушла от сараев с живностью, от погребов, от добротных домиков с застекленными террасами, с резными наличниками вокруг окон. Они, эти жители Матренина, притаились в кухоньках, в подполах, в запечьях. Вооруженные люди в немецких зеленоватых шинелях стали охотиться за курами, гусями, поросятами.
— Рахимов, передай Филимонову: собрать людей, привести в порядок.
— Люди в сборе, товарищ комбат.
— Что делают немцы?
— Ловят девчат. Стреляют домашнюю птицу, поросят. ..."
"... Весь этот день, который, возможно, предрешал исход предпринятого еще раз немецкого рывка к нашей столице, судьбу второго тура битвы за Москву, день массового героизма — под таким названием он вписан в историю войны, — Панфилов провел в деревне Шишкине, почти лишенный возможности управлять войсками. Телефонные шнуры, соединявшие генерала с подчиненными ему штабами, теми, что оказались в круговерти боя, были порваны, посечены. Немецкие удары искромсали фронт дивизии. Там и сям наши уцепившиеся группы, потрепанные батареи, роты, взводы дрались как бы без управления.
И все же оно, управление войсками, управление боем, существовало.
Массовый героизм — не стихия. Наш негромогласный, неказистый генерал готовил нас к этому дню, к этой борьбе, предугадал, предвосхитил ее характер, неуклонно, терпеливо добивался уяснения задачи, «втирал пальцами» свой замысел. Напомню еще раз, что наш старый устав не знал таких слов, как «узел сопротивления» или «опорный пункт». Нам их продиктовала война. Ухо Панфилова услышало эту диктовку. Он одним из первых в Красной Армии проник в небывалую тайнопись небывалой войны.
Оторванная от всех маленькая группа — это тоже узелок, опорная точка борьбы. Панфилов пользовался любым удобным случаем, чуть ли не каждой минутой общения с командирами, с бойцами, чтобы и так и эдак растолковать, привить нам эту истину. Он был очень популярен в дивизии. Разными, иногда необъяснимыми путями его словечки-изречения, его шутки, брошенные будто невзначай, доходили до множества людей, передавались от одного к другому по солдатскому беспроволочному телефону. А раз бойцы восприняли, усвоили — это уже управление.
Мы не вправе сказать, что Панфилов командовал, например, взводом или ротой. Один автор ухитрился даже дать ему в руки гранату. Чепуха! Но все же Панфилов командовал! Он воспитал свою дивизию, сделал нашим общим достоянием свой замысел, план, свое проникновение в особый склад современного оборонительного боя, задачу грядущего дня.
И этот день настал. Рука, голос командира дивизии уже не достигали разрозненных очагов боя. Но боем управляла его мысль, уясненная и командирами и рядовыми. В таком смысле подвиги панфиловцев — его творение. Так мы будем верны исторической правде.
По отрывочным сведениям, а то и по звукам, по отличительному своеобразию пальбы, по всяким иным признакам Панфилов следил, как оправдывается то, что он задумал, загадал. Все, все было оправдано — риск внове примененного построения обороны, неустанное воспитание войск, чему он отдавал себя.
В тот вечер, о котором идет речь, он это уж знал, однако скромность не разрешала ему говорить о себе. Но заговорил я, выразил то, что являлось для него трепетом сердца, смыслом жизни. И ему это было приятно.
Здесь, думается, ключ к сокровенному миру, к переживаниям Панфилова. В кажущемся хаосе боя не только сбывался его план, но и разительно выявлялось нечто, чему он нашел наименование: превзойти! ..."
"... — Иван Васильевич Панфилов, — продолжал я, — был очень человечным, чутким к человеку. Он уважал солдата, постоянно напоминал нам, командирам, что исход боя решает солдат, напоминал, что самое грозное оружие в бою — душа солдата. На этом Панфилов и основал свое новаторство в тактике оборонительной битвы. Он ушел от нас, изведав высшее счастье творца. Его новая тактика была испытана таранными ударами врага и выдержала эти удары. Он исполнил дело своей жизни. Находясь близко к очагам боя, он незримо касался рукой плеча командиров, удерживал войска от преждевременного отхода. И если сейчас, на пятые сутки немецкого наступления, нам, нашей дивизии, принадлежит вот эта дорога, вот это поле, этот рубеж и дивизия по-прежнему грозна, то этим мы обязаны ему, Ивану Васильевичу Панфилову. Он был генералом разума, генералом расчета, генералом хладнокровия, стойкости, генералом реальности.
Я перевел дыхание — оно вылетело изо рта белым парком, — подумал. Напряженно подумал, еще не удовлетворенный своим словом. И продолжал:
— По рождению, по воспитанию, по натуре он был глубоко русским человеком. Знал и любил прошлое и настоящее русского народа, гордился его славными сынами, творениями, делами. И уважал все другие народы. ..."
Баурджан Момыш-улы "За нами Москва. Записки офицера" — М., Воениздат, 1988
Цитаты
-------------------------------------------------------------
"... Это сообщение Бозжанова очень меня обрадовало. Я вспомнил слова Панфилова: «В нашей Красной Армии сила сознательной железной воинской дисциплины должна побеждать холод, голод и все трудности походной боевой жизни. Человек никогда не привыкает ни к холоду, ни к голоду, ни к опасностям боя, ни к трудности похода, а лишь приспосабливается к ним в силу дисциплины. Я вам говорю это как старый красноармеец».
За последние дни мы пережили все невзгоды походно-боевой жизни, а батальон в целом остался батальоном в силу сознательной воинской дисциплины. Это меня радовало, я почувствовал прилив сил, зашагал увереннее. ..."
"... — Признаться, товарищ генерал, меня смущает вопрос: как это можно с одним батальоном удержать линию фронта протяженностью в пять-шесть километров?
— А я вам этого не говорил. На эту высоту поставите одну роту, сюда, на станцию, — вторую, а в Горюны — третью, — пояснил он, указывая карандашом на карте, и, глядя на меня, спросил: — Где тут пять-шесть километров, о каких пяти-шести километрах вы говорите?
— Но ведь между этими опорными пунктами промежутки по три-четыре километра, я должен их охранять и контролировать. Роты разбросаны далеко друг от друга, как же я буду управлять ими?
— Руководить, управлять — это значит самому уяснить задачу, оценить обстановку, выработать и принять правильное решение, довести это решение до сознания каждого. Командир не может — и ему вовсе это не нужно — быть всегда при солдате, у него много командирских дел. Обдумать, приказать, разъяснить, контролировать, управлять, вмешиваться и требовать от всех выполнения приказа! Вспомните наш опыт. Разве я был с вами, когда вы четыре раза оказывались в тылу противника и относительно благополучно выходили? Разве я лично руководил тогда всеми вашими действиями? Нет! Но зато до этого мы с вами вместе обдумали и договорились, в каких случаях как следует поступать. И впредь я не могу быть рядом с вами. Потому и вызвал, чтобы обговорить все подробно. Если есть сомнения, высказывайте, товарищ Момыш-улы.
— Сомневаться не в чем, товарищ генерал, я понял вас, — и, немного подумав, я добавил: — Если немцы начнут наступление шестнадцатого, наши на переднем крае продержатся до семнадцатого, я же должен действовать восемнадцатого, девятнадцатого, двадцатого и, оставшись даже в тылу врага, не должен покидать шоссе... И пока отступающие наши полки приведут себя в порядок, сосредоточат силы и смогут занять боевые рубежи, я должен оставаться на месте, чем бы это ни кончилось. Все ясно, товарищ генерал.
— Вот и хорошо. Вы поняли меня. Так и предполагается, что наступление начнется не позднее шестнадцатого-семнадцатого... ..."
"... — Пусть стреляют прямой наводкой по танкам противника.
— Тогда мы за один день можем потерять всю артиллерию.
— Потерять, разумеется, кое-что потеряем, но не все. Итак, всю артиллерию на прямую наводку, до единого орудия, за исключением моего резерва!
— Слушаюсь, товарищ генерал!
— Самое главное для нас — завтра дать ему бой, заставить его ввести два полка, что стоят в районе Ивановского и западнее Волоколамска. Пока у него поблизости других резервов нет. Надо сбить ему холку здесь, на этом рубеже, а дальше посмотрим, как он будет ковылять за нами. Вы меня поняли?
— Понял, товарищ генерал. ..."
"... Когда стемнело, звуки боя несколько утихли. Приехал подполковник Марков. Он сориентировал меня в обстановке к исходу минувшего дня, разъяснил некоторые детали в полосе обороны нашей дивизии. По словам Маркова, соседи нашей дивизии тоже вели ожесточенные бои, и, благодаря их стойкости, противнику не удалось обойти оборону нашей дивизии с флангов. Со второй половины дня командующий сосредоточил основные усилия авиации и артиллерии на полосе обороны дивизии и вступил в бой частью сил из своего резерва. Дальнейшее продвижение вклинившихся частей противника было приостановлено. Нанесены удары авиацией и дальнобойной артиллерией по его резервам и тем самым предотвращен своевременный ввод их в бой для наращивания силы удара в глубину нашей обороны на главном направлении.
Таким образом, общими усилиями, во взаимодействии с соседями, авиацией и артиллерией, прорыв был предотвращен, хотя противнику местами удалось глубоко вклиниться в нашу оборону.
— Генерал считает, — говорил Марков, — исходя из оценки обстановки, что противник за два дня втянул в бой почти все свои силы и средства, и полагает, что без соответствующей перегруппировки он, по крайней мере сегодня ночью, каких-либо серьезных действий не предпримет. Поэтому генерал Панфилов решил воспользоваться этим, вывести за ночь полки из боя и к утру занять новый рубеж. Если командующий утвердит это решение, то полки немедленно начнут отход, — заключил Марков. ..."
Отзыв на фильм "28 Панфиловцев" историка Баира Иринчеева
Сегодня имел честь посмотреть «28 панфиловцев».
Мое личное мнение — Андрей Шальопа и съемочная команда сделали фильм в художественном плане сильнее «Брестской крепости», а по уровню технического исполнения — не слабее «Ярости» и «Братьев по оружию» заокеанских студий.
При съемках ни разу, ни от одного члена команды не слышал слов «Да ладно, и так сойдет, поехали домой, поздно уже». Каждый дубль переснимали по пять и шесть раз, вся съемочная группа работала на совесть.
По стилю съемок – нет клипового мельтешения, нет модных slow-motion, нет слепого копирования голливуда, что так сильно режет глаз в попкорновом «Сталинграде» Бондарчука-младшего. Нет рукопашных в стиле «Матрицы», нет петлично-оружейного фетишизма, который заметен в белорусском «Днепровском рубеже» и американской «Ярости». Нет дешевого американского пафоса и супергероев, нет и картинного советского пафоса.
В фильме не замечены такие обязательные персонажи российских фильмов о Великой Отечественной войне, как:
• толстый гадливый еврей-политработник в круглых очках;
• не менее толстый подонок-особист с оловянным взглядом, орущий «Расстреляю!» каждые пять минут фильма;
• бездарные и тупые командиры РККА, бухающие в землянке весь фильм;
• репрессированный и рефлексирующий интеллигент;
• Сталин, похожий на Дракулу;
• непонятно как освобожденный из ГУЛАГа уголовник, который учит всех вышеупомянутых, как победить нацистов.
Всего этого нет. Есть простые люди в форме РККА, которых даже не успеваешь запомнить, как они погибают, и этим «28» напоминают «Тонкую Красную Линию» Терренса Малика. Есть прекрасные диалоги, превосходный подбор актеров, уважение к многонациональной Красной Армии. Тот шум, что поднялся вокруг истории с 28 панфиловцами, принес большую пользу продвижению фильма. Современное общество реагирует только на скандал, и поклонники секты «подвига не было нам все врут» очень подыграли картине в плане информационного обеспечения. Также отмечу, что это единственный большой художественный фильм, который выходит к 75-летию Битвы за Москву. Это действительно большое событие в жизни нашей страны.
Если резюмировать – это художественный фильм о Великой Отечественной войне, снятый в лучших традициях советского военного кинематографа, по советской легенде, с которой Андрей Шальопа обошелся очень бережно и уважительно. Если выражаться уж совсем современным языком, то это «Горячий Снег» 2.0. Спасибо большое Андрею и всем, кто помогал, что такое большое и сложное дело довели до победного конца.
На Вотте появился отзыв Егора Яковлева приобщившегося к полной версии народного долгостроя "28 панфиловцев".
Краткие впечатления от фильма "28 панфиловцев"
1. Прежде всего это очень хороший фильм в художественном плане. По духу и плотности атмосферы он ближе всего к "Горячему снегу" Юрия Бондарева.
2. Фильм начисто лишен показухи, фальши и наигранного пафоса. В картине нет Бэтменов и Суперменов, которые влегкую расправляются с мириадами врагов. Ее герои самые обычные мужики, которые занимаются тяжелым ратным трудом: роют, укрепляют, маскируют, стреляют, взрывают. Они сосредоточены на войне и беседуют, в основном, о ней. Рефлексии на тему "а готовы ли мы были к нападению" или "а во всем ли мы правы?" они не испытывают. Им просто не до этого: есть дела поважнее.
3. Говорят эти мужики языком своей эпохи. Без канцелярита, нарочитой матерщины, современных словечек, вписанных "глухими" сценаристами. Такие точные диалоги за последние двадцать лет не звучали ни в одном фильме о войне. Есть над чем посмеяться и есть от чего прослезиться. Знаменитая фраза Клочкова ("Велика Россия, а отступать некуда") растворена в монологе, который выглядит не агиткой, а напутствием старшего товарища. Она подана гораздо лучше, человечнее, ударнее, чем в знаменитой эпопее Юрия Озерова. Вообще местами возникает ощущение, что смотришь онлайн-репортаж с передовой. То есть это такое кино, что иногда кажется, что это и не кино вовсе, а подсмотренная-подслушанная жизнь.
4. В картине показан бой ВСЕЙ четвертой роты. 28 в ленте - это последние оставшиеся. В одиночку они действуют только во второй половине фильма.
5. Фамилия Добробабин в фильме не звучит. Большинство панфиловцев остаются безымянными.
6. Итог такой. Это отличный фильм о том, как обычные рядовые люди становятся героями на Отечественной войне, потому что на Отечественных войнах иначе нельзя. Его художественная правда настолько убедительна, что она делает все споры об исторических частностях, мягко говоря, неважными. Адептов секты "подвига панфиловцев не было" ждет большое разочарование.
Зрителей — большое удовольствие.